Алгебра любви

В школе я был одержим космосом, прочитал на эту тему уйму книг и серьёзно готовился к старту. Тогда космос был у всех на слуху, а мама моей подруги, Оли Гусевой, как раз преподавала астрономию. Кстати, с этой Олей Гусевой мы продружили ни много ни мало четырнадцать лет - с первого класса и до последнего курса, несмотря на то, что где-то классе в четвёртом-пятом она уехала аж в Свердловскую область и я её с тех пор никогда не видел. У нас было много общего - и в течении нескольких лет она была единственным человеком, которому можно было доверить всё. Это сейчас, если у тебя несчастная любовь или чувствуешь себя чужим в этой жизни - напишешь в "Комок", в рубрику "Любовь, цветы и тернии", и все дела. У нас такой роскоши не было. Потом, когда всё в жизни, казалось, "устаканилось" - переписка как-то сама собой прекратилась, а жаль - устаканилось-то ненадолго!

Ну так вот, у этой Оли Гусевой я как-то взял почитать книжку "Маленькие рассказы о большом космосе" - с неё всё и началось. Например, для подготовки к невесомости я подвесил себя за пояс на бельевой верёвке вниз головой и в таком положении пытался есть булку. Когда выяснилось, что в космонавты я не пройду как минимум по зрению, я решил стать астрофизиком. Понятно, что я прочёл все популярные книги по астрономии и физике, имевшиеся в ближайших библиотеках (а я не ленился ездить даже в библиотеку соседнего городка - Артёмовска). Но вот что выходит за рамки понимания - так это покупка мною в восьмом классе пяти выпусков "Докладов академии наук", серия "Физика", неведомо как попавших в книжный магазинчик при нашем вокзале. Я их не только купил, но и читал, а одну статью (Бруно Понтекорво о нейтрино) даже понял целиком, поскольку в ней почти не было формул.

Ну и стихи были соответствующие. Вот это написал не студент мехмата, а восьмиклассник.

Это вообще-то признание в любви, и написанное опять же без тени иронии, на полном серьёзе, и довольно грамотное в физическом смысле. Есть ещё одно стихотворение на ту же тему, где я долго пытаюсь понять природу любви, но заключаю удручённо:

Я думаю, что квантовой механике
Не объяснить сиё явленье странное...
(1969)

Раз уж речь зашла о любви и о науке, самое время привести более поздний мой рассказ, из которого всё будет ясно.

Собственно говоря, этот рассказ был тонкой шпилькой в адрес развитого социализма (на большее в начале 1988 года я публично не решался), но шпилька эта была так тонка, что большинство читавших её просто не заметили. Ну ладно, будем считать, что это рассказ только о любви и об алгебре.

Девочку звали Олей Созиновой, и я сорок лет ничего не знал о её дальнейшей судьбе. О ней же я потом упомянул в "Психушке", и это всё было тоже: и искрящийся снег, и синее пальто колокольчиком, и водопроводный барашек в руке. Правда, слова "на самом деле она была пустенькая и даже не слишком симпатичная" относятся не к  реальной Оле, а к тому художественному образу, так же как и герой "Психушки" - не вполне я. Оля же была первой красавицей класса и очень даже неглупой девочкой. Но вот (к вопросу о расхождении художественной правды и правды жизни) мне понадобилось в рассказе сделать героиню именно такой. И, когда через много лет прототип встретилась с художественным образом, автору досталось на орехи.

Существует и длинная поэма, в которой, кроме приведённых в рассказе строк, заслуживают внимания еще вот эти:

Вечером, из кино возвращаясь,
Я вдруг подумал мельком:
С кем я первым повстречаюсь -
Созиновой или Чемековым?
Был Чемеков мне друг.
При чём тут Ольга вдруг?
(1967)

Приврано в этом рассказе куда меньше семидесяти процентов. Так оно и было на самом деле, за исключением того, что формулу любви я разрабатывал не в это время, а полугодом позже, когда оказался в больнице с ревмокардитом на сорок пять дней и решил основательно подготовиться к следующей любви.

Это было время, когда я болел часто и провёл в больнице в общей сложности полгода. Существует масса переделанных мною по этому случаю песен, но они вашего внимания никак не заслуживают. Ну разве что вот это завещание...

Задружился - это термин такой. Вечерами мы бесцельно слонялись по посёлку, обязательно с девчонками. Это называлось "дружить". Ещё один термин - "куряться" - означает кидать тех, с кем ты "дружишь", в сугроб. Сугробы были - до полутора метров глубиной... Как раз в 1968 году я "залетел" в больницу потому, что форсил и ходил без шапки. В ноябре-то...

Тогда я, не умея писать самостоятельно, больше переделывал известные стихи и песни. А уж известнее "Хали-гали" песни тогда не было. Вот автопортрет в стиле "хали-гали". 

Жека Терехов, шестнадцатилетний дважды второгодник, губастый, носатый, светловолосый, по-деревенски одновременно нахальный и застенчивый, любил ловить харюзов, бить зайцев и гонять на моторке, не любил тождеств, склонений, спряжений, исторических дат и диктантов. Мы с ним спелись идеально: я тащил (и успешно дотащил!) его до выпускных экзаменов в восьмом классе, а он таскал меня по тайге, и именно благодаря ему я умею ставить петли и свежевать зайцев. Зайцы, кстати, водились в Кошурниково прямо на опушке - отойдёшь на метров триста от школы - и лови. Я и ловил. Однажды сделал петлю слишком широкую, и заяц попался живой - вместо шеи петля захлестнула ему живот. Я сдуру принёс его домой и пытался вылечить. По ночам заяц барабанил в дверь и заваливал весь пол своими катышками, а потом сдох. Так мы его и не съели. А остальных - ничего, слопали, а шкуры долго валялись, пока не сгнили окончательно: выделывать их никто не умел.

Жеке я в 1969 году посвятил целый роман в стихах под названием "Евгений Терехов".

Глава 1 заканчивалась так:

Ну, а теперь, читатель мой,
Приступим ко главе второй.

Причём вторая глава отсутствовала начисто. Третья, четвёртая и так далее - тоже.

Жека же просветил меня в вопросах пола. По правде сказать, эти вопросы меня на тот момент вообще не волновали. Я занимался всякой квантовой механикой, астрономией, бог знает чем еще. Откуда берутся дети, меня совершенно не интересовало. В восьмом-то классе!

Наш общий приятель, Генка Кочин, принёс как-то игральные карты с голыми бабами. Я просмотрел их равнодушно - у моего соседа был целый альбом, где эти бабы были перерисованы по квадратам (представляю, какую уйму времени он на это потратил!).

-Ну что, встал? - спрашивает Жека.

-Кто? - изумился я.

-А ты не знаешь кто?

-Не знаю.

-Он не знает! - ну, тут уж все зашлись в хохоте.

-А вот это тебе на что? - спрашивает Жека.

-Ясно на что - по малому ходить.

-А почему у женщин этого нет?

-Ну да?

Повальный хохот.

Непонятно, какая связь между этой штукой и "встал". Во-вторых, действительно, что у женщин "там"?

-Так ты не знаешь, откуда дети берутся?

-Из женщин.

-А как они туда попадают?

-Берут да зарождаются.

-Просто так?

-Просто так.

-А мужчины на что?

-А чёрт его знает...

Ну, рассказали, что и как.

-И у космонавтов так? - удивился я.

-А ты как думал!

Ну ясно, до конца я во всё это не поверил - приятели мои были горазды на розыгрыши, но убедительные доказательства предоставила неведомо как затесавшаяся в нашу домашнюю библиотеку книга по урологическим и венерическим болезням.

Забавно, но в тоже самое время я втрескался в Машку Можнову, но никак не связывал с нею все эти фантазии, и не только никогда не представлял её под собой, но у меня и мыслях не было, положим, её поцеловать. Её окно было видно из окна моей кухни, и я часами смотрел туда, используя свой телескоп. Между нами было метров двести, но телескоп выручал, и я нередко видел предмет своего обожания, ходящий вверх ногами. Как-то я пригласил её сходить на Осиновую гору - самую высокую точку в округе, с которой открывался просто обалденный вид. Это был мой единственный подвиг, и ему посвящено несколько баллад (И сердце готово к тебе лишь бежать из груди, И вот вершина, я счастлив и нем... и т.д.). Она же явно ждала от меня большего, чем совместный поход на Осиновую гору. Не дождавшись, она переключилась на более инициативных ребят типа Коли Ключникова, а мне оставалось только выдавать "на гора" тонны словесной руды.

В стихе видны некоторые формальные поиски, хотя довольно убогие. Но оно всё же показательно.

Насчёт "мне плевать, любишь ли ты". Действительно, любви мои были моим внутренним делом. Некоторые объекты моего внимания, возможно, даже и не догадались, что я к ним что-то питаю. Большинство событий происходило у меня в уме, и сейчас, кстати, я иногда путаю то, что было на самом деле, и то, что я себе представлял. Кстати, это касается не только любви и не только меня. Например, с Толяном Коровкиным мы как-то ранней весной стояли в коридоре на третьем этаже школы, у открытого окна. Спорим, сказал Толян, я ручку выкину? Спорим, сказал я, и Толян выкинул в окно ручку. Спорим, сказал я тогда, я дневник выкину? Спорим, сказал Толян, и я выкинул. Спорим, сказал тогда Толян, я сумку свою выкину? Спорим, сказал я, и Толян выкинул. Спорим, сказал я тогда, что я сам выпрыгну? Спорим, сказал Толян - и я... вот тут мнения расходятся. Я что-то не помню, чтобы прыгнул, но Толян через десять лет уверял меня, что - да, я прыгнул, и другие свидетели подтвердили: было дело. Впрочем, сугробы доставали до второго этажа...

Насчёт вокзала. Городской читатель вряд ли поймёт, почему все тропинки ведут на вокзал. Но на таёжных станциях, где в то время не было телевизоров (я впервые увидел телевизор году этак в 1971), где кино крутят три раза в неделю, вокзал - это очаг культуры и незаурядное общественное явление. Впрочем, вот вам фрагмент из незаконченного романа "Абитура".

Вряд ли кто-нибудь мог тогда разделить со мной это блаженное уединение. Вот стих, который характеризует мои отношения с остальным населением станции Кошурниково.

Вообще я тогда не то, чтобы презирал всех остальных (иногда скорее завидовал), но вынужденно держался особняком. Жизнь посёлка была мне чужда, и я был чужд ей. Никто, кроме меня, на пятьсот вёрст кругом, не интересовался квантовой механикой. Никто не читал научную фантастику, да и вообще мало кто что-либо читал. Мне не нужно было стараться выделиться. Все подростки нуждаются в этом, но я и так был белой вороной. Впрочем, обычные подростковые закидоны меня всё же не миновали. В школе запрещалось иметь длинные волосы ("Биттлз", как сообщала школьная стенгазета, - сборище музыкальных неумех, которые отрастили себе волосы, чтобы выделиться хотя бы этим), так вот, я волосы отрастил, но не сзади, а спереди, попробуй придерись! Волосы я зачёсывал не вбок, а назад, старя себя лет этак на тридцать. Вид у меня был, наверное, вполне идиотский, но я им гордился.

Упоминается в отрывке и Любаша Федорченко. Ну о Любаше речь впереди, а вот что касается Маши. На выпускном вечере (после восьмого класса) мы все, как водится, отправились встречать рассвет. Стояли, раскачиваясь, на подвесном мостике, перекладина подломилась, и Маша с подругой ухнула в Джебь. Джебь вообще речка мелкая, и под мостом было разве что по грудь. Толян Коровкин тут же прыгнул следом и выволок обеих. Позор, но я всё это время провёл в ступоре и не мог шевельнуть ни рукой ни ногой. Это была не трусость (повторяю, речка была мелкой), это был именно ступор. Кому, как не мне, полагалось спасать мою любимую, а я прозевал момент. Это был не первый и не последний случай ступора, и все их я очень переживал. Особенно испортил моё настроение Толян, который потом рассказывал в мужской компании, как он тащил Машку под мышки, и какие у неё при этом ощущались титьки. В этот момент я и понял, что - да, Машка женщина, с грудью и прочим, и мои ночные бредни могут иметь отношение и к ней. Я вдруг представил её голой - и потерял к ней интерес! На этом любовь и закончилась. Машка же после школы поступила в институт, но, кажется, не закончила, родила ребёнка, вернулась в Кошурниково (или наоборот, сначала вернулась, потом родила) и опять-таки сошлась с Колькой Ключниковым, который тоже поимел массу приключений, отсидел раза три и работал к тому времени на шахте. Я видел их на двадцатилетии выпуска. Нормальная советская семья: он пьёт, она замотана бытом. Кстати, к Кольке я сейчас испытываю значительно большую симпатию. Этот парень имел очень сильный характер, был красив мужественной красотой и родись он лет на двадцать позже да в каком-нибудь другом месте, может быть, вместо уголовщины занялся бы бизнесом - и преуспел бы! Мне на двадцатилетии выпуска сказали, что я один из одноклассников еще не сидел, а я ответил: не беспокойтесь, по мне статья сто девяностая прим плачет, я вас ещё догоню и перегоню. Это было время, когда я активно занимался "Мемориалом", что тогда было небезопасно...

Год после Машки я провёл с отсиженной душой. Лучше всего это время характеризует отрывок из романа "Его превосходительство десятый класс".

Продолжение ППСС: Сейшн в Калиновке